От этой мысли его руки вспотели, и он крепче сжал штурвал. Уже пять месяцев он маялся, томясь от несбыточных мечтаний и становясь, как однажды предсказал Грейди, похотливым козлом, страстно желавшим чужую жену. Его терзали безумные мечты о том, как он овладеет Тесс, почувствует под собой ее тепло и мягкость, ощутит вкус ее губ и аромат волос... При этом ему по-прежнему приходилось выполнять обязанности капитана. Годы практики делали это возможным, хотя каждый матрос из его команды чувствовал, что капитан наполовину не в себе. Это проявлялось в том, как они посматривали на него и как старательно избегали смотреть на Тесс.

Если бы даже Гриф попытался куда-нибудь скрыться от нее – будь то в морской глубине или в глухой тюремной камере, – ему едва ли удалось бы избавиться от нее. После ночи в ее каюте, когда они пересекали экватор, Тесс начала искать новых встреч с ним, чувствуя, что это ничем не грозит ей, так как он обещал не высаживать ее с корабля.

Никаких признаков того, что когда-то с ней плохо обращались, уже не осталось, внешне она теперь казалась такой же, как прежде. Правда, Тесс стала более сдержанной в отличие от дерзкой красавицы, какой была раньше, отчего в глазах Грифа она выглядела еще милее. После смерти Грейди он старался убедить себя, что ее лицо и фигура имеют изъяны, но когда снова увидел ее, сразу понял, насколько был не прав.

Ему не давала покоя мысль о том, что Элиот мог сделать с ней. Тесс ничего не рассказывала, но ужасно страдала от ночных кошмаров, и желание Грифа обладать ею было смешано с чувством вины и сострадания, а также с каким-то еще более сильным чувством, которое пугало его: более глубокое, чем просто желание, оно завладело всем его существом. Он знал, что не сможет пережить еще одну потерю, поэтому старался подавить это чувство и полагал, что выдержит мучительное крушение своих надежд, если только боль не будет длиться слишком долго.

Несколько каноэ островитян, преодолев прибрежные рифы, радостно приветствовали «Арканум» трепетом своих парусов. На борт поднялся лоцман, чтобы провести корабль в бухту через узкий проход, и Гриф не удивился, когда Тесс начала обмениваться восторженными приветствиями со смуглыми таитянами, находящимися в каноэ. Она заговорила с ними на местном языке и тем самым вызвала у них бурное одобрение.

Мужчина, поднявшийся на борт, обладал отменным телосложением. Он с радостным видом заключил Тесс в объятия, затем подошел к Грифу и взялся за штурвал.

Корабль был предметом гордости Грифа, и потому он позволил себе на некоторое время забыть о Тесс, заботясь лишь о том, чтобы благополучно пройти через рифы и встать на якорь в бухте. Лоцман немного говорил по-английски – по крайней мере знал морскую терминологию – и, как все моряки, уроженцы тихоокеанских островов, с которыми Грифу приходилось встречаться, хорошо знал свое дело. Они с Грифом легко нашли взаимопонимание, и в результате клипер успешно миновал проход между рифами и вошел в спокойные воды бухты. Вся команда включилась в работу, опуская якорь и сворачивая паруса. Гриф пристально наблюдал за действиями матросов. «Арканум» был не единственным судном в бухте Папеэте, и Гриф хотел, чтобы паруса его корабля были свернуты не хуже, чем у остальных. Он полагал, что корабль всегда должен выглядеть опрятным, как и подобает приличному судну, даже несмотря на то что краска на его бортах уже потеряла былую свежесть.

Крик лоцмана заставил Грифа взглянуть на корму. Тесс и мистер Сидни отошли от поручня и направлялись к трапу, при этом о чем-то оживленно беседуя, но тоже остановились и обернулись, а мгновение спустя на палубе раздался глухой металлический лязг. Увидев, что произошло, Гриф устремился на корму.

– Старк! – взревел он, едва не сорвав голос от волнения. – Спускайся вниз, сукин сын!

Старк начал спускаться с крюйс-марса, как новичок, используя лини в качестве веревочной лестницы, вместо того чтобы соскользнуть вниз по канату. Он что-то без умолку бормотал и наконец очутился на палубе, где Гриф тут же схватил его за ворот. Это все, что он мог позволить себе в страшном гневе, хотя готов был задушить ублюдка собственными руками.

Протащив Старка по палубе, он указал на то место, куда чуть не ступила Тесс: там, вонзившись на три дюйма в палубу, торчала остроконечная свайка, упавшая с высоты шестьдесят футов.

– Ты видишь это? – прорычал Гриф. – Видишь это, я спрашиваю?

Старк начал, запинаясь, обвинять своего товарища, который был с ним на рее, но Гриф ударил его наотмашь тыльной стороной руки, и моряк попятился к люку.

– Думаешь, я глуп? Мне не нужны твои идиотские оправдания...

Старк выпрямился и поднял руку для ответного удара, но Гриф опередил его, нанеся удар в челюсть, после чего Старк рухнул на палубу.

Грифу потребовалось усилие, чтобы остановить себя. Он отошел назад, тяжело дыша, и напрягся, когда Старк, пошатываясь, снова поднялся на ноги, но тот только вытер кровь с разбитой губы и пробормотал, стараясь не смотреть на собравшуюся вокруг команду:

– Это произошло случайно.

– Забирай свои веши, Старк, – резко сказал Гриф. – И убирайся. Я не нуждаюсь в твоих сомнительных услугах.

Издали наблюдая за происходящим, Тесс постаралась скрыть облегчение, которое она ощутила после этого приказа. Все произошло так быстро, что она едва успела подумать о своей безопасности, однако неистовая вспышка капитана потрясла ее в большей степени, чем вид остроконечного металлического клина, вонзившегося в палубу. Она никогда не видела Грифа таким взбешенным, и, помимо шока в данной ситуации, у нее возникло чувство, в котором она стыдилась признаться даже себе. Это было удовлетворение, оттого что он без колебаний прогнал стюарда, чье присутствие на корабле вызывало у нее необъяснимый страх.

Заметив, что Гриф смотрит на нее, Тесс взяла мистера Сидни за руку, и они продолжили свой путь вниз, где занялись приготовлениями к высадке на берег.

В течение нескольких недель Гриф лелеял мысль затеряться в портовых винных погребках Папеэте. Ему очень хотелось расслабиться среди шума кабаков, спиртного и танцующих женщин, а вместо этого пришлось принять участие в официальном обеде с последующим костюмированным балом.

Возродясь в качестве мистера Эверетта, Гриф в камзоле с белым галстуком стоял посреди толпы и был этим крайне расстроен. Он пытался отказаться от приглашения, но общеизвестное гостеприимство островитян свело на нет все его усилия. К тому же как было не поддаться на мольбы Тесс и ее подруги Майны Фрейзер! Все же он хотел ограничиться только этим мероприятием и не продлевать подобную пытку в будущем.

Прием на острове имел мало сходства с теми, что устраивались в Лондоне; он проходил в Монткалме, просторном особняке, построенном в ямайском стиле в верхней части долины Атимаоно и являвшемся резиденцией Уильяма Стюарта, нынешнего фаворита франко-таитянского общества. Особое впечатление на местных жителей производило то, что Стюарт обладал отменными аристократическими манерами. Хотя Гриф знал его, он не счел нужным показывать это; будучи представленными друг другу, они со Стюартом делали вид, будто никогда прежде не встречались. Тем не менее Гриф достаточно хорошо помнил красивого чернобородого авантюриста, доставлявшего контрабандные спирт – ные напитки из Австралии. Теперь Стюарт преобразился и из мелкого контрабандиста превратился в богатого владельца Терре-Эжени – огромнейшей плантации на Таити. Как это могло произойти, для Грифа оставалось непостижимой загадкой. Зная Стюарта, он полагал, что тот скорее всего находится под пристальным наблюдением властей.

Бал у Стюарта был красочным сочетанием таитянского веселья и французского великолепия с примесью британского высокомерия и американской энергичности. Нив чем не уступая европейским женщинам с их декольтированными платьями и кринолинами, таитянские дамы добавили к континентальным фасонам свежие цветы, которые украшали их свернутые кольцом темные волосы, а также уши и стройные шеи, оттеняя золотистую кожу. Тесс тоже водрузила на голову тиару из перламутрово-белых тубероз и вставила за ухо гибискус. Ее волосы, такие же темные, как у таитянок, казались иссиня-черными на фоне кремовой кожи и платья цвета красного мака, которое имело глубокий вырез, обнажая плечи и светлую ложбинку между темно-красными лентами, стягивающими корсаж. Это было платье уже взрослой женщины, а не дебютантки, напоминавшее, что она замужем и теперь имеет право быть сколько угодно вызывающей.